Evgeny Baratynsky’s poems are as finely crafted as any by Russia’s Pleiade,
Pushkin included, but they are also clearer, sharper and colder.
Baratynsky was a thinking poet, and like the eighteenth poets he resembles,
took his subjects from ideas and exterior objects.
His was not the poetry of sentiment, though the man could turn out light verse and rhymed tributes
as happily as any in the Russian 1820s. His verse is not inferior to early Pushkin’s, therefore,
but far less popular: indeed, it was larger ignored in the later nineteenth century.
The poems are guided by their thought, which is sinuously extended through the lines,
as one conflicted thought leads to another and is aptly illustrated.
Autumn is a famous poem, with echoes of Derzhavin but also, as many have noted,
with the dark vistas of pessimistic emptiness that Leopardi’s work expressed so well.
This long poem opens (and briefly concludes) with traditional vistas,
of a final ripening before the dreary sterility of winter, but the trains of thought developed are vast,
conflicting and comfortless. Baratynsky’s temperament was naturally gloomy,
half searching for love and half despairing of finding it.
So the moralizing tone here, very different from the sensuous hedonism of the English Romantics. Baratynsky married, apparently happily, but that melancholy, which gave a piquant charm to his early poems, here becomes an abiding human concern.
The Russian is:
1. И вот сентябрь! замедля свой восход,
Сияньем хладным солнце блещет,
И луч его в зерцале зыбком вод
Неверным золотом трепещет.
Седая мгла виется вкруг холмов;
Росой затоплены равнины;
Желтеет сень кудрявая дубов,
И красен круглый лист осины;
Умолкли птиц живые голоса,
Безмолвен лес, беззвучны небеса!
2. И вот сентябрь! и вечер года к нам
Подходит. На поля и горы
Уже мороз бросает по утрам
Свои сребристые узоры.
Пробудится ненастливый Эол;
Пред ним помчится прах летучий,
Качаяся, завоет роща, дол
Покроет лист ее падучий,
И набегут на небо облака,
И, потемнев, запенится река.
3. Прощай, прощай, сияние небес!
Прощай, прощай, краса природы!
Волшебного шептанья полный лес,
Златочешуйчатые воды!
Веселый сон минутных летних нег!
Вот эхо в рощах обнаженных
Секирою тревожит дровосек,
И скоро, снегом убеленных,
Своих дубров и холмов зимний вид
Застылый ток туманно отразит.
4. А между тем досужий селянин
Плод годовых трудов сбирает;
Сметав в стога скошенный злак долин,
С серпом он в поле поспешает.
Гуляет серп. На сжатых бороздах
Снопы стоят в копнах блестящих
Иль тянутся, вдоль жнивы, на возах,
Под тяжкой ношею скрыпящих,
И хлебных скирд золотоверхий град
Подъемлется кругом крестьянских хат.
5. Дни сельского, святого торжества!
Овины весело дымятся,
И цеп стучит, и с шумом жернова
Ожившей мельницы крутятся.
Иди, зима! на строги дни себе
Припас оратай много блага:
Отрадное тепло в его избе,
Хлеб-соль и пенистая брага;
С семьей своей вкусит он без забот
Своих трудов благословенный плод!
6. А ты, когда вступаешь в осень дней,
Оратай жизненного поля,
И пред тобой во благостыне всей
Является земная доля;
Когда тебе житейские бразды,
Труд бытия вознаграждая,
Готовятся подать свои плоды
И спеет жатва дорогая,
И в зернах дум ее сбираешь ты,
Судеб людских достигнув полноты,—
7. Ты так же ли, как земледел, богат?
И ты, как он, с надеждой сеял;
И ты, как он, о дальнем дне наград
Сны позлащенные лелеял...
Любуйся же, гордись восставшим им!
Считай свои приобретенья!..
Увы! к мечтам, страстям, трудам мирским
Тобой скопленные презренья,
Язвительный, неотразимый стыд
Души твоей обманов и обид!
8. Твой день взошел, и для тебя ясна
Вся дерзость юных легковерий;
Испытана тобою глубина
Людских безумств и лицемерий.
Ты, некогда всех увлечений друг,
Сочувствий пламенный искатель,
Блистательных туманов царь — и вдруг
Бесплодных дебрей созерцатель,
Один с тоской, которой смертный стон
Едва твоей гордыней задушен.
9. Но если бы негодованья крик,
Но если б вопль тоски великой
Из глубины сердечныя возник
Вполне торжественный и дикой,—
Костями бы среди своих забав
Содроглась ветреная младость,
Играющий младенец, зарыдав,
Игрушку б выронил, и радость
Покинула б чело его навек,
И заживо б в нем умер человек!
10. Зови ж теперь на праздник честный мир!
Спеши, хозяин тороватый!
Проси, сажай гостей своих за пир
Затейливый, замысловатый!
Что лакомству пророчит он утех!
Каким разнообразьем брашен
Блистает он!.. Но вкус один во всех,
И, как могила, людям страшен;
Садись один и тризну соверши
По радостям земным твоей души!
11. Какое же потом в груди твоей
Ни водворится озаренье,
Чем дум и чувств ни разрешится в ней
Последнее вихревращенье —
Пусть в торжестве насмешливом своем
Ум бесполезный сердца трепет
Угомонит и тщетных жалоб в нем
Удушит запоздалый лепет,
И примешь ты, как лучший жизни клад,
Дар опыта, мертвящий душу хлад.
12. Иль, отряхнув видения земли
Порывом скорби животворной,
Ее предел завидя невдали,
Цветущий брег за мглою черной,
Возмездий край, благовестящим снам
Доверясь чувством обновленным,
И бытия мятежным голосам,
В великом гимне примиренным,
Внимающий, как арфам, коих строй
Превыспренний не понят был тобой,—
13. Пред промыслом оправданным ты ниц
Падешь с признательным смиреньем,
С надеждою, не видящей границ,
И утоленным разуменьем,—
Знай, внутренней своей вовеки ты
Не передашь земному звуку
И легких чад житейской суеты
Не посвятишь в свою науку;
Знай, горняя иль дольная, она
Нам на земле не для земли дана.
14. Вот буйственно несется ураган,
И лес подъемлет говор шумный,
И пенится, и ходит океан,
И в берег бьет волной безумной;
Так иногда толпы ленивый ум
Из усыпления выводит
Глас, пошлый глас, вещатель общих дум,
И звучный отзыв в ней находит,
Но не найдет отзыва тот глагол,
Что страстное земное перешел.
15. Пускай, приняв неправильный полет
И вспять стези не обретая,
Звезда небес в бездонность утечет;
Пусть заменит ее другая;
Не явствует земле ущерб одной,
Не поражает ухо мира
Падения ее далекий вой,
Равно как в высотах эфира
Ее сестры новорожденный свет
И небесам восторженный привет!
16. Зима идет, и тощая земля
В широких лысинах бессилья,
И радостно блиставшие поля
Златыми класами обилья,
Со смертью жизнь, богатство с нищетой
Все образы годины бывшей
Сравняются под снежной пеленой,
Однообразно их покрывшей,—
Перед тобой таков отныне свет,
Но в нем тебе грядущей жатвы нет!
Baratynski’s poem employs a ten-line stanza rhymed as follows:
И вот сентя́брь! заме́для свой восхо́д, 5a
Сия́ньем хла́дным со́лнце бле́щет, 4B
И луч его́ в зерца́ле зы́бком вод 5a
Неве́рным зо́лотом трепе́щет. 4B
Седа́я мгла виется вкруг холмо́в; 5c
Росо́й зато́плены равни́ны; 4D
Желте́ет сень кудря́вая дубо́в, 5c
И кра́сен кру́глый лист оси́ны; 4D
Умо́лкли птиц живы́е голоса́, 5e
Безмо́лвен лес, беззву́чны небеса́! 5e
A TTS Audio Recording illustrates the quiet melancholy of the piece (first stanza):
Autumn
1. It's now September, when the dawn comes late,
though sun shines brightly, thin and cold,
and mirrored waters in their wavering state
are shaken into trembling gold.
Grey shrouding mists enclose surrounding hills,
and dews across the valleys spread;
the oaks in coppices show yellow frills,
the aspen leaf is round and red.
The birds fall silent at a human sound,
and quiet the trees and skies for far around.
2. September, evening of the year: we see
across the fields and hills how much
the freezing mornings leave a filigree
of silver on each thing they touch.
Now woken up, the wild Aeolus breeze
in flying dust-storms whirls and grieves
and, howling through the forest canopies,
fills thick the air with falling leaves.
The clouds, collecting, stream about and roam,
and rivers, raging, darken into foam.
3. Take leave, take leave of heavens as they were,
of nature throned in beauty’s state.
Entranced, the whispering forest is astir;
with scales of gold lies rimmed the lake.
Here all too short are summer's days of bliss.
The woodsman’s axe is sounding tight
and hard, for now these empty groves are his.
Soon snow comes covering all with white.
The oaks and hills take on the winter’s hue;
as mist are frozen depths of rivers too.
4. The villager now finds the time he lacked
to gather in the twelve-month yield,
and, with the straw now mown and tightly stacked,
he takes a sickle to the field.
The grain falls quickly to his walking blade,
and sheaves are heaped up high about.
In sacks the grain on creaking carts is laid,
the trains of wagons leading out,
or heaped in domes until they overtop
the roofs of dwellings in their golden crop.
5. The villagers now celebrate the day
and even roast a sheep or two.
The sickle done, the millstone grinds away,
and turning mill takes centre view.
Let the great cold come! The serf has gained enough
to see him through the winter’s freeze.
The hut is warm. With bread and such-like stuff
and foaming beer they take their ease.
With family each happy man man sits down
to relish everything his labours crown.
6. So when you meet the autumn of your days
and gather up the tillage there,
will yours be merited, the fruits and praise
as this, their earthly life you share?
And have you kept a rectitude in force,
as guiding action through the years
as these have through their long rewarding course,
this harvest of their hopes and fears?
And is your harvest there the seeds of thought
sustained in destinies as well it ought?
7. And are you rich now as that farmer was
who sowed like you his hopeful streams,
who vowed that distant day would be, because
of his much cherished, gilded dreams . . . ?
Admire, be proud of one that has rebelled
and count the things you have acquired,
for all that dreams and passions have compelled
contempt for what you once desired,
and the soul’s irresistible disgrace
results in lies and insults you must face.
8. Your day has risen now, and all too clear
the force of youth’s credulity,
where you have tested to its depth the sheer
folly of hypocrisy,
and found, who once were enterprise’s friend
and would with each researcher press,
but only brilliant mists, and in the end
a sad and barren emptiness,
and yet that groaned regret for hopes that died
is barely dampened by your human pride.
9. But if, indignantly, a cry went up
that spoke of wells of anguish there,
that heart’s own fountains were in fact a cup
that held but wild and solemn care,
the simple children at their games would stop
and feel a shaking of their bones,
and babies fingering their toys would drop
their playthings and, with sobbing groans,
desert this world before humanity
could summon death itself to set them free.
10. Throw wide your doors, inviting everyone
at once to join your bustling ways.
Seat all your guests, excluding none
from what the tinsel sight portrays.
What dishes you could lay before them, what
delicacies to lead them on:
a glittering banquet, yet the taste they’ve got
is as the grave where all have gone.
Sit down alone, and at those funeral rites
acknowledge soul must leave these earth’s delights.
11. Say what it is you hear within your breast
and offer as enlightenment?
What whirl of thoughts and feelings have their rest
in some sweet truth and are content?
Is it not the triumph of the useless heart
to tremble at the days to come
and each complaining, worthless, babbling part
to then fall silent and be dumb?
Experience of life, the greatest gift of all,
confines the soul within its icy thrall.
12. Or, banishing this vision of the earth,
revived by some great surge of grief,
you see, and not far off, the realms of worth,
beyond the dark of disbelief,
where all is fairly shared, revitalized,
and innate trustfulness renewed;
and reconciliation recognized
in tumult of the songs pursued
to those great harmonies we barely hear
on harps too lofty for our human ear.
13. Before that necessary Providence
you’ll fall with glad humility,
with hope that needs no bounding rim of sense,
and minds fulfilled that can agree.
That view is yours to keep, but not pass on;
it stays an inner truth for you:
when all to childish vanities are gone,
to what the everyday calls true,
for deepest oceans and the mountain peak
are not constrained by what poor earthlings speak.
14. Violently there roars the hurricane
while woods return a dialect,
the stormy ocean has an angry train
which waves along the shore reflect.
So sometimes lazy crowds can feel, although
the minds be half dissolved in sleep.
A voice that’s crude and commonplace may flow
with some faint echoes of the deep,
but no such echoes of the word are cast
when things most passionate from earth have passed.
15. So let them be, with their mistaken flight,
who turn on back with nothing gained.
A star in heaven’s abyss sinks from sight
but yet their number is maintained;
the loss to us on earth does not appear
for few there are to notice it,
and too far off is howling on the ear,
or high the ether to admit
that one new star among her sisters brings
such rapturous welcoming that heaven sings.
16. The winter nears and on the patchy ground
appears a barren emptiness.
Though joyful sheaves of corn lie thick around,
the gold abounding to excess,
in life there’s death, and thus in wealth there’s dearth,
and soon the year’s variety
is spread the same beneath the snowy earth,
and in a sad monotony
will all things lie, for, when our task is done
on earth, there are no further harvests won.
1. Mirsky, D.S., A History of Russian Literature (Knopf 1926 / Vintage Books 1958) 104-7.
2. Bristol, E., A History of Russian Poetry (O.U.P.) 116-18.
Russian poem translations on this site: listing.
